«Уважаемые господа!
Просьба, после 21.00. закрывать входную дверь на задвижку.
Если Вы провожаете поздних гостей или уходите сами,
пользуйтесь, пожалуйста, черным входом.
Последнее время у нас в подъезде поселились бомжи.
Спасибо!"
Я не помню, чтобы у меня эти люди вызывали чувство жуткого омерзения. Вообще слово «бомж» в дальнейшем рассказе будет очень «резать глаз», но как говориться слово из песни не выкинешь, и это слово из четырех букв, образуя незамысловатую вязь, превращается почти в знак — в знак современности. Потому что в своем счастливом детстве я не помню ни подобных слов, в данном случае значение, которого мне бы все равно было бы непонятно. Ни тем более я понятия не имел, что «такие люди вообще существовали на белом свете». И на слух это слово звучит, как приговор, как страшное проклятие. Но что делать, если другого значения оно носить не может.
Нет, я никогда не был в их компаниях или, лично знал кого-то или выпивал бы с кем-то из них где-нибудь в подворотне, ненавидя и проклиная «эту» жизнь. Сама эта мысль мне казалась абсурдной и до ужаса нелепой. Как это вдруг я нормальный современный человек, у которого вообще то все даже неплохо в жизни, вот так стоял бы с ними или сидел где-нибудь на земле и без созерцательности и тупо выпивал бы из общего стакана «их» водку. Я не знал, а соответственно и не мог бы помнить ни имена, ни фамилии и уж тем более какие-то определенные лица. Их лица это скорее отсутствие лиц. Их лица это определенная печать, сотканная из жизненных обстоятельств — ужасных и драматических. Это толстая корка безвременья, обдуваемая всеми ветрами, омываемая всеми дождями и выцветающая от солнца и других «природных условий внешнего мира».
Мне, как и всем остальным нормальным людям, никогда не нравился их запах, вид и все, что связано с образом бомжей и их жизнью, для меня очень далекой и совершенно чужой. Я не подходил близко специально и уж тем более не протягивал руки для рукопожатия. Последнее у мужчин это всегда знак дружеской симпатии и приветствия и часто служит либо мостиком для дальнейшего диалога или при прощании закрепить, как морским узлом следующую, дальнейшую возможность в будущем встретиться еще раз для «жизненно необходимых и важных разговоров». Ведь у мужчин все имеет подоплеку важности, и необходимости и какой-то особой таинственности и солидарности. И не важно, что часто это выглядит по-детски наивно и по-взрослому смешно.
Может быть, все, что я могу припомнить, что связано с ними, с бомжами, так это какие-то обрывочные фрагменты мимолетных разговоров, случайно подсевшего бомжа рядом на лавочке. Или где-нибудь в парке, желающего у тебя что-то попросить, или может быть, что-то сказать тебе или твоей девушке, если эта девушка находилась в твоем обществе. Но, как правило, длинных дружеских бесед вести «не удавалось».
Просьба, после 21.00. закрывать входную дверь на задвижку.
Если Вы провожаете поздних гостей или уходите сами,
пользуйтесь, пожалуйста, черным входом.
Последнее время у нас в подъезде поселились бомжи.
Спасибо!"
Я не помню, чтобы у меня эти люди вызывали чувство жуткого омерзения. Вообще слово «бомж» в дальнейшем рассказе будет очень «резать глаз», но как говориться слово из песни не выкинешь, и это слово из четырех букв, образуя незамысловатую вязь, превращается почти в знак — в знак современности. Потому что в своем счастливом детстве я не помню ни подобных слов, в данном случае значение, которого мне бы все равно было бы непонятно. Ни тем более я понятия не имел, что «такие люди вообще существовали на белом свете». И на слух это слово звучит, как приговор, как страшное проклятие. Но что делать, если другого значения оно носить не может.
Нет, я никогда не был в их компаниях или, лично знал кого-то или выпивал бы с кем-то из них где-нибудь в подворотне, ненавидя и проклиная «эту» жизнь. Сама эта мысль мне казалась абсурдной и до ужаса нелепой. Как это вдруг я нормальный современный человек, у которого вообще то все даже неплохо в жизни, вот так стоял бы с ними или сидел где-нибудь на земле и без созерцательности и тупо выпивал бы из общего стакана «их» водку. Я не знал, а соответственно и не мог бы помнить ни имена, ни фамилии и уж тем более какие-то определенные лица. Их лица это скорее отсутствие лиц. Их лица это определенная печать, сотканная из жизненных обстоятельств — ужасных и драматических. Это толстая корка безвременья, обдуваемая всеми ветрами, омываемая всеми дождями и выцветающая от солнца и других «природных условий внешнего мира».
Мне, как и всем остальным нормальным людям, никогда не нравился их запах, вид и все, что связано с образом бомжей и их жизнью, для меня очень далекой и совершенно чужой. Я не подходил близко специально и уж тем более не протягивал руки для рукопожатия. Последнее у мужчин это всегда знак дружеской симпатии и приветствия и часто служит либо мостиком для дальнейшего диалога или при прощании закрепить, как морским узлом следующую, дальнейшую возможность в будущем встретиться еще раз для «жизненно необходимых и важных разговоров». Ведь у мужчин все имеет подоплеку важности, и необходимости и какой-то особой таинственности и солидарности. И не важно, что часто это выглядит по-детски наивно и по-взрослому смешно.
Может быть, все, что я могу припомнить, что связано с ними, с бомжами, так это какие-то обрывочные фрагменты мимолетных разговоров, случайно подсевшего бомжа рядом на лавочке. Или где-нибудь в парке, желающего у тебя что-то попросить, или может быть, что-то сказать тебе или твоей девушке, если эта девушка находилась в твоем обществе. Но, как правило, длинных дружеских бесед вести «не удавалось».
1
Контраст такого собеседника был слишком очевиден и не «вписывался» в рамки твоих «приличных» знакомых и друзей. И вообще никак не вписывался. Ты ведь «приличный человек».
Нет, я не создавал никаких ситуаций и каких-либо условий, где бы я мог помочь этим несчастным людям или деньгами, или едой, или еще чем-нибудь. И уж тем более не приглашал домой, как иногда я видел это по телевизору, где отдельные сердобольные люди, которых часто называют сумасшедшими или святыми делали это либо по зову души, либо по каким-либо другим причинам, не всегда ведомым моему сознанию, а именно сознанию тридцатилетнего человека. И я всегда удивлялся этим поступкам, но в душе своей такому проявлению этих людей я всегда восхищался. Это я помню точно.
В зависимости от настроения, погоды, времени суток и даже внешнего вида бомжа (чем более он был безнадежен, тем больше у него было шансов получить хотя бы несколько рублей от меня) или еще по каким-либо причинам я мог бросить несколько монет в его шапку или пластмассовый стаканчик, проходя мимо. Или в метро — то же самое. Не скрою, что, как и у большинства людей у меня оставалось чувство хорошего ощущения от себя, дескать, отчитался перед Богом и он меня за это «похвалит». Ну, вы ведь все сами это знаете. Немножечко поучаствовать в благотворительности. Не хотелось бы об этом много говорить.
Бывало, едешь в метро, думаешь о своих делах. Думаешь об их неотложности и важности. Чувствуешь, как ритм города задет ускорение и необходимость их быстрого исполнения. Ты как маленький муравей, но у которого такое количество дел, проблем и всего-всего, что ни какой жизни, не то чтоб одной, ни какой не хватит, даже если у тебя, их будет сотня. А ведь ты в этом не одинок — так живут почти все. И все очень важные и очень-очень занятые. Нам есть куда спешить. Правда, конец и так всем известен, и бояться здесь тоже бессмысленно, так как и в этом ты также не одинок. А когда ты не одинок, то, как известно, место для страха существенно уменьшается. И вот твоя станция — пункт прибытия для воплощения очередной «мечты». Потоки людей, случайные лица — молодые и пожилые, красивые и некрасивые, приятно пахнущие и не очень и все это такое огромное существо со своим определенным запахом и неопределенным лицом, который называется мегаполисом. Ты ничего не замечаешь и как крот буришь свою траекторию пути вперед. Только вперед. Почти никогда назад. А назад, как в каком-нибудь триллере никак нельзя, потому что ты только что оттуда. Ну, либо ты рассеянный, то есть что-нибудь забыл где-то там, откуда ты, либо ты просто лох. Зачем назад?
И вот ты наверху, делаешь глоток свежего весеннего (если это весна, конечно) воздуха, хотя ты прекрасно осведомлен о качестве его свежести, но это уже для тебя неважно. Он здесь все равно лучше, чем там, откуда ты вышел. Еще одна из причин, чтобы не возвращаться назад. Только вперед навстречу предстоящим делам. Чем не Дон Кихот. Разве что не верхом на лошади и без своего верного оруженосца. И вот на тебе — первое, что ты видишь, ты видишь ЕГО. Ну, его этого самого бомжа, не конкретного, конечно, а вообще бомжа, который невидимой тенью блуждает между прохожих и на него даже не обращают внимания. Он часть городского пейзажа — ландшафт. Ведь никто не обращает своего внимания, например, на деревья. Было бы странно согласитесь, если бы вы, выходя из метро, обратили внимание на какое-нибудь, одиноко растущее дерево или даже на группу деревьев. Кто-нибудь помнит, где, сколько и какие деревья растут у родной станции метрополитена. Ну, может быть только у окна своего дома и то, если это первый этаж и это дерево закрывает обзор на противоположный, ни чем не отличающийся от вашего дома, такой же точно дом, как и ваш. Очень сомневаюсь, что многие ответят положительно. Также и они как деревья безлики.
Нет, я не создавал никаких ситуаций и каких-либо условий, где бы я мог помочь этим несчастным людям или деньгами, или едой, или еще чем-нибудь. И уж тем более не приглашал домой, как иногда я видел это по телевизору, где отдельные сердобольные люди, которых часто называют сумасшедшими или святыми делали это либо по зову души, либо по каким-либо другим причинам, не всегда ведомым моему сознанию, а именно сознанию тридцатилетнего человека. И я всегда удивлялся этим поступкам, но в душе своей такому проявлению этих людей я всегда восхищался. Это я помню точно.
В зависимости от настроения, погоды, времени суток и даже внешнего вида бомжа (чем более он был безнадежен, тем больше у него было шансов получить хотя бы несколько рублей от меня) или еще по каким-либо причинам я мог бросить несколько монет в его шапку или пластмассовый стаканчик, проходя мимо. Или в метро — то же самое. Не скрою, что, как и у большинства людей у меня оставалось чувство хорошего ощущения от себя, дескать, отчитался перед Богом и он меня за это «похвалит». Ну, вы ведь все сами это знаете. Немножечко поучаствовать в благотворительности. Не хотелось бы об этом много говорить.
Бывало, едешь в метро, думаешь о своих делах. Думаешь об их неотложности и важности. Чувствуешь, как ритм города задет ускорение и необходимость их быстрого исполнения. Ты как маленький муравей, но у которого такое количество дел, проблем и всего-всего, что ни какой жизни, не то чтоб одной, ни какой не хватит, даже если у тебя, их будет сотня. А ведь ты в этом не одинок — так живут почти все. И все очень важные и очень-очень занятые. Нам есть куда спешить. Правда, конец и так всем известен, и бояться здесь тоже бессмысленно, так как и в этом ты также не одинок. А когда ты не одинок, то, как известно, место для страха существенно уменьшается. И вот твоя станция — пункт прибытия для воплощения очередной «мечты». Потоки людей, случайные лица — молодые и пожилые, красивые и некрасивые, приятно пахнущие и не очень и все это такое огромное существо со своим определенным запахом и неопределенным лицом, который называется мегаполисом. Ты ничего не замечаешь и как крот буришь свою траекторию пути вперед. Только вперед. Почти никогда назад. А назад, как в каком-нибудь триллере никак нельзя, потому что ты только что оттуда. Ну, либо ты рассеянный, то есть что-нибудь забыл где-то там, откуда ты, либо ты просто лох. Зачем назад?
И вот ты наверху, делаешь глоток свежего весеннего (если это весна, конечно) воздуха, хотя ты прекрасно осведомлен о качестве его свежести, но это уже для тебя неважно. Он здесь все равно лучше, чем там, откуда ты вышел. Еще одна из причин, чтобы не возвращаться назад. Только вперед навстречу предстоящим делам. Чем не Дон Кихот. Разве что не верхом на лошади и без своего верного оруженосца. И вот на тебе — первое, что ты видишь, ты видишь ЕГО. Ну, его этого самого бомжа, не конкретного, конечно, а вообще бомжа, который невидимой тенью блуждает между прохожих и на него даже не обращают внимания. Он часть городского пейзажа — ландшафт. Ведь никто не обращает своего внимания, например, на деревья. Было бы странно согласитесь, если бы вы, выходя из метро, обратили внимание на какое-нибудь, одиноко растущее дерево или даже на группу деревьев. Кто-нибудь помнит, где, сколько и какие деревья растут у родной станции метрополитена. Ну, может быть только у окна своего дома и то, если это первый этаж и это дерево закрывает обзор на противоположный, ни чем не отличающийся от вашего дома, такой же точно дом, как и ваш. Очень сомневаюсь, что многие ответят положительно. Также и они как деревья безлики.
2
А что на них смотреть — бомжи они и в Африке бомжи. Нет дома, нет семьи, нет своего очага, нет вообще ничего, кроме грязной свалки, да и те заняты другими «согражданами». Там тоже свои жилищные условия решаются своими «местными» властями на местном уровне. Даже у них есть свое, как бы маленькое государство в пределах государства огромного и могучего, то есть уже нашего и в пределах его отдельная независимая республика, например, можно представить такое название — Бомжия, а жители соответственно: бамжемяне и бомжемянки, например.
И вот эти глаза напротив, как в песне. Но только в песне были все-таки немного другие глаза, а тут грязные, замутненные, рано постаревшие. Рано, то есть с того момента, когда они перестали видеть, которые почти ничего теперь уже не увидят. Они смотрят беспомощно, но ничего не выражают ни боли, ни тоски, ни отчаяния. Они даже от своей узости, почти не моргают. Там нет воздуха, а значит, и нет жизни. Зачем им моргать. Незачем. Эти люди тоже нас не замечают, потому что мы для них тоже деревья. Только нас других больше, а значит, им еще более скучно за нами наблюдать.
Да и спешить им некуда — у них нет важных дел, их никто не ждет на выставку, в филармонию и уж тем более на балет; на день рождения или на пикник за городом, где будут свежие горячие шашлыки с красным сухим вином, с красивыми женщинами на зеленой лужайке. Им не пожмут руку при встрече в дорогом офисе и не подарят дорогой костюм или парфюмерию. Они никогда не оценят запах салона дорого авто и уж тем более обворожительный, одурманивающий запах красивой женщины. А куда им торопится жить, когда смерть может оказаться так рядом, что бояться ее нет смысла. Они выгуливают свою смерть, как мы своих, дорогих сердцу собачек. А мы смелые, потому что наша смерть очень далеко. Очень. И мы ее не боимся. На их похоронах никто не будет плакать, и причитать, потому что и похорон, как таковых не будет, а нашу смерть мир будет непременно оплакивать громко и долго. У них маршруты длинные, но жизнь короткая, но они идут до конца и уже ничего не пытаются. Просто не пытаются. И просто ничего.
Я никогда не понимал, да и не понимаю, чем они отличаются друг от друга, ну, кроме того, что они бывают разных полов, как и мы. Мне всегда казалось, что я не различаю их по возрасту. Вот прохожу я и вижу, даже не прохожу, а лечу, я ведь важный или для кого-то или для себя человек, и вижу, что сидят два бомжа. И они совершенно друг на друга похожи — нет, они не сиамские близнецы — нет, они просто похожи. Но чем? Одеждой, — ну какая у них одежда может быть собранная по помойкам — пальто, брюки или штаны, какая-то шапка, причем в любое время года она одна и непременно теплая — демисезонная и все это от «известных производителей фирм». Но сидят эти бедолаги и, я догадываюсь, что все-таки разница какая-то есть: он старый, почти дедушка, а он молодой, почти для него внук. И своими беззубыми ртами они жуют пирожок с мясом, подобранный где-то на улице в пыли. И это их маленькая пирушка слегка приправлена чьей-то, недопитой бутылкой, случайно оставленного на помойке пива. Но только это не та идиллическая картинка, когда добрый, опрятный дедушка с белой от седины бородой и простой, но тоже белой рубашке сидит под сенью какого-нибудь густого, зеленного дерева со спелыми, красивыми наливными яблочками. Да не где-нибудь, а в своем собственном, яблоневом саду, посаженному лет эдак сто назад. Легкий, летний ветерок и мягкий августовский вечер в лучах оранжевого солнышка купают этих счастливых и добрых людей. И дедушка лукаво с легким прищуром в глазах вещает своему любимому внучку о том, как важно прожить эту жизнь достойно и помогать людям, если они нуждаются в тебе, не обижать слабых людей, ну понятно, попробуй обидеть того, кто сильнее тебя. Раз и в глаз.
А тут внешне различить этих двоих бомжей на лавочке, на остановке почти невозможно. Их глаза беспомощно опущены вниз или прикрыты, как у собак, которых часто видишь у метро сбитых в стайки и бесконечно чего-то ожидающих. Они все время смотрят вниз.
И вот эти глаза напротив, как в песне. Но только в песне были все-таки немного другие глаза, а тут грязные, замутненные, рано постаревшие. Рано, то есть с того момента, когда они перестали видеть, которые почти ничего теперь уже не увидят. Они смотрят беспомощно, но ничего не выражают ни боли, ни тоски, ни отчаяния. Они даже от своей узости, почти не моргают. Там нет воздуха, а значит, и нет жизни. Зачем им моргать. Незачем. Эти люди тоже нас не замечают, потому что мы для них тоже деревья. Только нас других больше, а значит, им еще более скучно за нами наблюдать.
Да и спешить им некуда — у них нет важных дел, их никто не ждет на выставку, в филармонию и уж тем более на балет; на день рождения или на пикник за городом, где будут свежие горячие шашлыки с красным сухим вином, с красивыми женщинами на зеленой лужайке. Им не пожмут руку при встрече в дорогом офисе и не подарят дорогой костюм или парфюмерию. Они никогда не оценят запах салона дорого авто и уж тем более обворожительный, одурманивающий запах красивой женщины. А куда им торопится жить, когда смерть может оказаться так рядом, что бояться ее нет смысла. Они выгуливают свою смерть, как мы своих, дорогих сердцу собачек. А мы смелые, потому что наша смерть очень далеко. Очень. И мы ее не боимся. На их похоронах никто не будет плакать, и причитать, потому что и похорон, как таковых не будет, а нашу смерть мир будет непременно оплакивать громко и долго. У них маршруты длинные, но жизнь короткая, но они идут до конца и уже ничего не пытаются. Просто не пытаются. И просто ничего.
Я никогда не понимал, да и не понимаю, чем они отличаются друг от друга, ну, кроме того, что они бывают разных полов, как и мы. Мне всегда казалось, что я не различаю их по возрасту. Вот прохожу я и вижу, даже не прохожу, а лечу, я ведь важный или для кого-то или для себя человек, и вижу, что сидят два бомжа. И они совершенно друг на друга похожи — нет, они не сиамские близнецы — нет, они просто похожи. Но чем? Одеждой, — ну какая у них одежда может быть собранная по помойкам — пальто, брюки или штаны, какая-то шапка, причем в любое время года она одна и непременно теплая — демисезонная и все это от «известных производителей фирм». Но сидят эти бедолаги и, я догадываюсь, что все-таки разница какая-то есть: он старый, почти дедушка, а он молодой, почти для него внук. И своими беззубыми ртами они жуют пирожок с мясом, подобранный где-то на улице в пыли. И это их маленькая пирушка слегка приправлена чьей-то, недопитой бутылкой, случайно оставленного на помойке пива. Но только это не та идиллическая картинка, когда добрый, опрятный дедушка с белой от седины бородой и простой, но тоже белой рубашке сидит под сенью какого-нибудь густого, зеленного дерева со спелыми, красивыми наливными яблочками. Да не где-нибудь, а в своем собственном, яблоневом саду, посаженному лет эдак сто назад. Легкий, летний ветерок и мягкий августовский вечер в лучах оранжевого солнышка купают этих счастливых и добрых людей. И дедушка лукаво с легким прищуром в глазах вещает своему любимому внучку о том, как важно прожить эту жизнь достойно и помогать людям, если они нуждаются в тебе, не обижать слабых людей, ну понятно, попробуй обидеть того, кто сильнее тебя. Раз и в глаз.
А тут внешне различить этих двоих бомжей на лавочке, на остановке почти невозможно. Их глаза беспомощно опущены вниз или прикрыты, как у собак, которых часто видишь у метро сбитых в стайки и бесконечно чего-то ожидающих. Они все время смотрят вниз.
3
Они словно ждут, что когда мы что-то уроним, потеряем или выбросим, может оказаться их добычей. А куда им смотреть вверх что ли? Что они там увидят? Вернее, что они там найдут. Ведь они же не дураки и понимают, хоть и не все помнят о физических законах из школьной программы на уроке по физике, что сообразно закону тяготения все падает сверху вниз, а не наоборот. И что они там вверху действительно увидят? Наши глаза, но их то они и не увидят, ведь мы же их тоже не видим.
Мне кажется, что и язык у них, у бомжей какой-то свой, непонятный нам, словно он иностранный и лишь отдаленно, напоминающий русский язык, а в основе это гортанные звуки, рыки и активная жестикуляция руками. Но мы ведь все равно ничего ровным счетом и не понимаем в их «странной» речи. А может быть, бомжи всего мира понимают друг друга без слов, ведь у них много общего — постоянно открытое небо над головой, безразличные улицы городов — своеобразные бродвеи для них, а мы люди — ярмарочные герои. Они эдакие бременские музыканты, только все больше мимы, без слов. И путь от жизни до смерти может быть настолько коротким, что они даже не могут об этом размышлять. Ведь им надо не ЖИТЬ, А ВЫЖИВАТЬ. И мы прекрасно знаем разницу между этими понятиями, ведь у нас-то времени больше и часто мы НЕ ЖИВЕМ, А ДОЖИВАЕМ, но эту разницу мы не всегда осознаем. Кроме жизни нам есть что терять, а им вообще нечего терять, потому что и жизни-то у них нет. Может быть, они что-то знают — бомжи всех стран — да только не говорят на нашем «человеческом» языке и не могут до нас ничего донести или не хотят. Прямо инопланетяне какие-то. Но кто они? Почему когда мы их все-таки вдруг замечаем где-то в толпе или просто на улице, или снующих на помойке, мы меняемся в лице, как будто бы лицо наше на миг становится напряженнее, сосредоточеннее и умнее. Наши лица — не их. Как будто бы пытаемся что-то вспомнить, что давно забыли.
Они напрягают и пугают нас, словно ночной кошмар и страшный пример для подражания. Они вселяют в нас ужас, и панику и словно видя нас в таком состоянии, смеются над нами и веселятся. Но мы стыдимся встречаться с ними взглядами, потому что мы не хотим быть с ними в одной компании. И не хотим ничего общего с ними. А где бы вы увидели нормального человека, готового стать членом их незамысловатого клана? Но охотно смотрим на других людей. Просто на других. И с вожделением и с завистью смотрим в телеэкраны на удачливых и гламурных. На тех, кто нам своим примером доказывает свою правоту на такую их жизнь и никак не на другую. Этих мы любим, потому что смотрим на них и в душе ненавидим, потому что у них все лучшее. Нам так кажется, что лучшее.
А вспомните, как все было в жизни каждого. Нет-нет, никакой ностальгической чепухи. Семейные праздники, фильмы про Штирлица, Советский Союз — нет-нет не это все. Вообще как все было. Хотелось Любви и Добра. Вот тогда, когда вы впервые хоть на миг это осознали. Но ведь даже у самого страшного человека хоть на миг это было. А что же потом — долгая дорога в дюнах? Поиск смысла жизни, обретение его и разочарование в нем, вследствие осознания бессмысленности этого смысла. Мы когда-то все хотели Любви и Добра. Но почему когда это раздавали, не всем его хватило, а кому хватило, не сохранили его? И вообще если потерял, где можно пойти и взять? Или надо занять очередь? А что бывают живые очереди, как в билетную кассу — мучительно долго, но бывает, что вдруг повезет и время пролетит быстрее. Мы ведь торопимся жить. Времени мало.
Вот представляете, вы приходите в огромный ДОМ ЛЮБВИ С ДОБРОМ — ЛСД своеобразное и занимаете место в очереди. Но не в любую, а в ту, в которую люди стоят в одном с вами направлении, как в авиакассу и вас интересует определенный маршрут в какое-нибудь путешествие в зависимости от того, куда вы хотите. Но только платить
Мне кажется, что и язык у них, у бомжей какой-то свой, непонятный нам, словно он иностранный и лишь отдаленно, напоминающий русский язык, а в основе это гортанные звуки, рыки и активная жестикуляция руками. Но мы ведь все равно ничего ровным счетом и не понимаем в их «странной» речи. А может быть, бомжи всего мира понимают друг друга без слов, ведь у них много общего — постоянно открытое небо над головой, безразличные улицы городов — своеобразные бродвеи для них, а мы люди — ярмарочные герои. Они эдакие бременские музыканты, только все больше мимы, без слов. И путь от жизни до смерти может быть настолько коротким, что они даже не могут об этом размышлять. Ведь им надо не ЖИТЬ, А ВЫЖИВАТЬ. И мы прекрасно знаем разницу между этими понятиями, ведь у нас-то времени больше и часто мы НЕ ЖИВЕМ, А ДОЖИВАЕМ, но эту разницу мы не всегда осознаем. Кроме жизни нам есть что терять, а им вообще нечего терять, потому что и жизни-то у них нет. Может быть, они что-то знают — бомжи всех стран — да только не говорят на нашем «человеческом» языке и не могут до нас ничего донести или не хотят. Прямо инопланетяне какие-то. Но кто они? Почему когда мы их все-таки вдруг замечаем где-то в толпе или просто на улице, или снующих на помойке, мы меняемся в лице, как будто бы лицо наше на миг становится напряженнее, сосредоточеннее и умнее. Наши лица — не их. Как будто бы пытаемся что-то вспомнить, что давно забыли.
Они напрягают и пугают нас, словно ночной кошмар и страшный пример для подражания. Они вселяют в нас ужас, и панику и словно видя нас в таком состоянии, смеются над нами и веселятся. Но мы стыдимся встречаться с ними взглядами, потому что мы не хотим быть с ними в одной компании. И не хотим ничего общего с ними. А где бы вы увидели нормального человека, готового стать членом их незамысловатого клана? Но охотно смотрим на других людей. Просто на других. И с вожделением и с завистью смотрим в телеэкраны на удачливых и гламурных. На тех, кто нам своим примером доказывает свою правоту на такую их жизнь и никак не на другую. Этих мы любим, потому что смотрим на них и в душе ненавидим, потому что у них все лучшее. Нам так кажется, что лучшее.
А вспомните, как все было в жизни каждого. Нет-нет, никакой ностальгической чепухи. Семейные праздники, фильмы про Штирлица, Советский Союз — нет-нет не это все. Вообще как все было. Хотелось Любви и Добра. Вот тогда, когда вы впервые хоть на миг это осознали. Но ведь даже у самого страшного человека хоть на миг это было. А что же потом — долгая дорога в дюнах? Поиск смысла жизни, обретение его и разочарование в нем, вследствие осознания бессмысленности этого смысла. Мы когда-то все хотели Любви и Добра. Но почему когда это раздавали, не всем его хватило, а кому хватило, не сохранили его? И вообще если потерял, где можно пойти и взять? Или надо занять очередь? А что бывают живые очереди, как в билетную кассу — мучительно долго, но бывает, что вдруг повезет и время пролетит быстрее. Мы ведь торопимся жить. Времени мало.
Вот представляете, вы приходите в огромный ДОМ ЛЮБВИ С ДОБРОМ — ЛСД своеобразное и занимаете место в очереди. Но не в любую, а в ту, в которую люди стоят в одном с вами направлении, как в авиакассу и вас интересует определенный маршрут в какое-нибудь путешествие в зависимости от того, куда вы хотите. Но только платить
4
ничего не нужно, а нужно только очень бережно относиться к тому, что вы получите в этой кассе. Как наказание за потерю, невозможность скоро это получить, чтобы почувствовать горечь от утраты. Никаких условий для хранения этого Добра и Любви не нужно, главное не терять и по мере сил преумножать.
12.04.08. 21ч. 22 м.
15.04.08. 16ч. 16 м.
12.04.08. 21ч. 22 м.
15.04.08. 16ч. 16 м.