Сладкий чай, — каким вкусным он кажется, когда горячий, когда приходишь с улицы, где долго провел на морозе и, обжигая пальцы о ложку, которой мешал сахар, быстро кладешь ее рядом с большой белой чашкой; в объятиях пальцев и ладоней оказывается невероятное тепло, заключенное посредине щербатой ручкой. Сидишь за столом под желтой лампочкой Ильича и невольно погружаешься в воспоминания детства, далекого и черно-белого, как старое кино. Тогда тоже чай был сладким и, возможно, еще более сладким, потому что в том времени все казалось иначе – мир добрым и светлым и все взрослые или почти все казались добрыми.
Поблескивая желтоватыми белилами, лежит лоснящееся на свету масло, эдак, лениво расположилось, словно чего-то ждет. Лежит себе на мягкой, ноздреватой поверхности хлеба и эта аппетитнейшая пара не торопится покидать своего общего ложа – белоснежной с голубой коемочкой, тарелочки. Из чашки тонкой ажурной змейкой, извиваясь, поднимается пар с ароматом черного чая. Чаинки медленно, неторопливо перемещаются в толще темно-коричневой воды и напоминают стайки рыб, - хаотично бороздят воды своего подводного царства. Хорошо. Мысли текут, как ручей, смешиваясь с размышлениями о текущих делах, с воспоминаниями о прошлом, в котором было так много всего, что вся картина этого мира не вырисовывается на общем полотне, а выделяется лишь отдельными фрагментами, как лоскутное одеяло. Вот вспоминаешь улыбку мамы утром – она наливает тебе чай и что-то ласково рассказывает. Ее нежные руки режут большим, со сломанной ручкой ножом, мягкий, золотистый хлеб. Он горячий, приятно тянется и мнется под нажимом и тут же возвращается в исходную позицию, словно дышит, волнуется. Мама поправляет упавшие на лоб волосы тыльной стороной ладони и продолжает что-то рассказывать.
Ты себя не помнишь. А ведь странно делается, когда пытаешься себя вспомнить. Ведь, например, когда некий герой в кино вспоминает, скажем, себя в прошлом, то зритель видит и самого героя и того, которого он сам вспоминает и перед нами встает обзорно он весь, как есть. Свои же воспоминания идут еще и через призму чувств, и только изнутри; и описания о себе мы может делать исключительно только через чувства, не видя себя, как в кино. А вот уже то, что мы видим непосредственно, мы может описывать визуально, иногда, впрочем, детали мы помним с возрастом, почему-то более отчетливо.
Сладкий чай – это все-таки детство и, попивая его сейчас, когда тебе далеко за тридцать, ты знаешь, что сахар вреден, что почти все твои знакомые его эстетски пьют не сладким из маленьких фарфоровых чашечек, правильной формы, заваренным по всем правилам этикета со знанием тончайших нюансов, чувствуя разнообразие оттенков вкуса. Все правильно. Но как хочется заварить прямо в чашке, без всяких премудростей в кипятке воды обычный черный чай, перемешать его, насыпать пару ложечек сахара, а чашку накрыть блюдцем и ждать. Сидеть долго, не чувствуя времени. Поглядывать плотоядно на аппетитную парочку и быть в сладком предвкушении от маленького пиршества. А время тихо струится – хорошо. За чернотой оконной рамы, увенчанной по бокам, видавшими виды, выгоревшими в цветочек занавесками мерцал серебристый серп луны. Свет окутывал своей сероватой желтизной все пространство комнаты. Все твои неспешные движения вязли в ней, становились монументально-застывшими, превращаясь в знак. В знак вне времени, одновременно какой-то старинный, пророческий, узнаваемый.
Вот помню себя, поднимающемся по деревянной лестнице на крышу нашего дома. Братья уже на верху, зовут меня к себе, машут рукой, а я боялся высоты невероятно. Поднимаюсь, а сам дрожу, думаю, как это есть люди, которые по отвесным скалам поднимаются, не боятся. Преодолеваю страх и я уже на крыше. Смотрю вниз, и кажется, очень высоко. Потом смотрю, на открывающиеся просторы, внизу огороды, между ними дома. Люди разговаривают прямо через улицы очень громко, кричат о чем-то. А потом не помню ничего - как этот кусок продолжить, склеить, монтировать и вплести его в киноленту своей жизни? Почему это отпечаталось, как фрагмент? Ведь среди великого множества запомнился этот, а почему, зачем? Может быть, память запомнила тот страх от высоты? Но ведь я и потом боялся всяких высот, но их я и не помню, а этот запомнил. Странная вещь память. Сама выбирает то, что ей нужно. Вот так все и состоит из пазлов, а как собрать эту картинку в целом неясно. И что это даст?
Сладкий чай остывал, отдавая остатки тепла рукам. Все ближе ко дну опускалась кромка и на внутренней поверхности оставались грязноватые следы. Остывая, он почему-то становился все более сладким, словно хотел извиниться за то, что не в состоянии был удержать тепло. Казалось и убранство комнаты тоже тускнело, начиная с краев и все ближе приближаясь к Ильичевой лампочке. Как на старой фотографии, наползающие тени, начинали перемешиваться со светом, поглощая его и одновременно растворяясь в нем. Вот уже вокруг стало совсем темно. Еще нахлынули какие-то воспоминания и тут же растворились и погасли, в ускользающем сумраке комнаты, в котором больше ничего не было видно. Все исчезло и лишь звезды за окном перемигиваясь холодным светом, напоминали о своей вечности во Вселенной.
Поблескивая желтоватыми белилами, лежит лоснящееся на свету масло, эдак, лениво расположилось, словно чего-то ждет. Лежит себе на мягкой, ноздреватой поверхности хлеба и эта аппетитнейшая пара не торопится покидать своего общего ложа – белоснежной с голубой коемочкой, тарелочки. Из чашки тонкой ажурной змейкой, извиваясь, поднимается пар с ароматом черного чая. Чаинки медленно, неторопливо перемещаются в толще темно-коричневой воды и напоминают стайки рыб, - хаотично бороздят воды своего подводного царства. Хорошо. Мысли текут, как ручей, смешиваясь с размышлениями о текущих делах, с воспоминаниями о прошлом, в котором было так много всего, что вся картина этого мира не вырисовывается на общем полотне, а выделяется лишь отдельными фрагментами, как лоскутное одеяло. Вот вспоминаешь улыбку мамы утром – она наливает тебе чай и что-то ласково рассказывает. Ее нежные руки режут большим, со сломанной ручкой ножом, мягкий, золотистый хлеб. Он горячий, приятно тянется и мнется под нажимом и тут же возвращается в исходную позицию, словно дышит, волнуется. Мама поправляет упавшие на лоб волосы тыльной стороной ладони и продолжает что-то рассказывать.
Ты себя не помнишь. А ведь странно делается, когда пытаешься себя вспомнить. Ведь, например, когда некий герой в кино вспоминает, скажем, себя в прошлом, то зритель видит и самого героя и того, которого он сам вспоминает и перед нами встает обзорно он весь, как есть. Свои же воспоминания идут еще и через призму чувств, и только изнутри; и описания о себе мы может делать исключительно только через чувства, не видя себя, как в кино. А вот уже то, что мы видим непосредственно, мы может описывать визуально, иногда, впрочем, детали мы помним с возрастом, почему-то более отчетливо.
Сладкий чай – это все-таки детство и, попивая его сейчас, когда тебе далеко за тридцать, ты знаешь, что сахар вреден, что почти все твои знакомые его эстетски пьют не сладким из маленьких фарфоровых чашечек, правильной формы, заваренным по всем правилам этикета со знанием тончайших нюансов, чувствуя разнообразие оттенков вкуса. Все правильно. Но как хочется заварить прямо в чашке, без всяких премудростей в кипятке воды обычный черный чай, перемешать его, насыпать пару ложечек сахара, а чашку накрыть блюдцем и ждать. Сидеть долго, не чувствуя времени. Поглядывать плотоядно на аппетитную парочку и быть в сладком предвкушении от маленького пиршества. А время тихо струится – хорошо. За чернотой оконной рамы, увенчанной по бокам, видавшими виды, выгоревшими в цветочек занавесками мерцал серебристый серп луны. Свет окутывал своей сероватой желтизной все пространство комнаты. Все твои неспешные движения вязли в ней, становились монументально-застывшими, превращаясь в знак. В знак вне времени, одновременно какой-то старинный, пророческий, узнаваемый.
Вот помню себя, поднимающемся по деревянной лестнице на крышу нашего дома. Братья уже на верху, зовут меня к себе, машут рукой, а я боялся высоты невероятно. Поднимаюсь, а сам дрожу, думаю, как это есть люди, которые по отвесным скалам поднимаются, не боятся. Преодолеваю страх и я уже на крыше. Смотрю вниз, и кажется, очень высоко. Потом смотрю, на открывающиеся просторы, внизу огороды, между ними дома. Люди разговаривают прямо через улицы очень громко, кричат о чем-то. А потом не помню ничего - как этот кусок продолжить, склеить, монтировать и вплести его в киноленту своей жизни? Почему это отпечаталось, как фрагмент? Ведь среди великого множества запомнился этот, а почему, зачем? Может быть, память запомнила тот страх от высоты? Но ведь я и потом боялся всяких высот, но их я и не помню, а этот запомнил. Странная вещь память. Сама выбирает то, что ей нужно. Вот так все и состоит из пазлов, а как собрать эту картинку в целом неясно. И что это даст?
Сладкий чай остывал, отдавая остатки тепла рукам. Все ближе ко дну опускалась кромка и на внутренней поверхности оставались грязноватые следы. Остывая, он почему-то становился все более сладким, словно хотел извиниться за то, что не в состоянии был удержать тепло. Казалось и убранство комнаты тоже тускнело, начиная с краев и все ближе приближаясь к Ильичевой лампочке. Как на старой фотографии, наползающие тени, начинали перемешиваться со светом, поглощая его и одновременно растворяясь в нем. Вот уже вокруг стало совсем темно. Еще нахлынули какие-то воспоминания и тут же растворились и погасли, в ускользающем сумраке комнаты, в котором больше ничего не было видно. Все исчезло и лишь звезды за окном перемигиваясь холодным светом, напоминали о своей вечности во Вселенной.